(Продолжение)
Три брата: К Г Б. Когда иудеи начинали себя плохо вести, Бог вразумлял их филистимлянами, персами, амореями. Нас же Он воспитывал при помощи КГБ.
Благодаря о. Михаилу Макееву, с первых же дней в общине была определенная конспирация, фамилии никогда не назывались, по телефону говорили кратко и без подробностей.
Познакомились мы с милицией в первую же Пасху. Нас, детей, в первый год в храм не пустили. На следующий год — тоже. Нам приходилось на Пасху ездить далеко за город, в Барышевку. Позже — прятаться в Ирпене, на хорах. Обидно было, что не пускали, но спустя 33 года я особенно ценю возможность пасхальную ночь провести в храме.
Открытых гонений уже не было, но за выход из комсомола, за крестик и «религиозную пропаганду» могли выгнать из института, с работы.
Молодежный хор в Ирпене окреп, вырос, стал многочислен, а главное, образовалась настоящая община, когда все молились друг за друга и помогали. Но вдруг занервничала староста и хор разогнали.
Во многих приходах старосты назначались «сверху». Так, моему некрещеному партийному дедушке предлагали рабочее место: «староста Владимирского собора» — он отказался. Иногда старостами становились верующие героические люди. Так, в селе Белом, Новгородской области, где мы спасались после Чернобыля и где служил замечательный священник о. Павел Кравец, в шестидесятых храм подлежал закрытию, так как никто не хотел стать старостой. Наконец нашлась одна бабушка:
— Давайте ключи, я буду старостой.
— Да мы тебя из колхоза выгоним…
— Я на пенсии…
— А мы твоих детей…
— Дети померли все…
— Да мы тебе выпасов и покосов для коровы не дадим…
— Нет у меня и коровы, давайте ключи!!!
Этот храм до сих пор стоит, а так закрыли бы или сломали.
Внешне разгон хора выглядел катастрофой. Внутренне же у хористов наступила стадия привыкания и угасание духа. Так бывает: начинаешь читать в храме, все тебе становится понятней, служба веселей, молиться легче, все тебя хвалят. А потом вдруг оказывается, что у тебя теперь нет времени: все субботы по вечерам заняты, твои ошибки начинают замечать, да и голос хрипеть начал… Приходится вспоминать, как раньше было хорошо, каяться, учиться терпеть, и лишь потом ты вновь обретаешь благодать и радость от чтения.
Или с детскими лагерями: начинаешь организовывать, всё хорошо — Христос рядом, а потом вдруг начинаешь тяготиться — все отпуска заняты, лагерь не проходит гладко, вместо благодарности критика. И лишь разобравшись, ЧТО в тебе возмущается, ЧТО в тебе ворчит, и покаявшись — начинаешь вновь ощущать благодать, получаемую от служения.
Так случилось и с хором, соскучившимся и укрепившимся в желании служить. Господь нашёл место для него в центре Киева на Подоле в Крестовоздвиженском храме, стало удобно добираться, да и помещение для спевок появилось.
Гонифец. Еще в институте физкультуры, N. стали просить помочь: знаешь, спортсмены ездят на международные соревнования, скажут что-то не то, родину опозорят. Ты посмотри за порядком, нам сообщи, а мы им скажем, чтобы вели себя нормально. N. это даже понравилось — за порядком смотреть! Потом его стали просить тут послушать, туда сходить. Кончилось дело тем, что ему дали портативный магнитофон, сказали: к твоему дяде придут гости, запиши разговоры. N. любил своего дядю. В КГБ стали угрожать. N. побежал к отцам в Покровский, просил совета и молитв. «Там» сказал, что исповедуется каждую неделю и всё на исповеди рассказывает. Им это очень не понравилось. Его папа, к тому времени уже крещёный, молился так: спаси, Господи, N. от этого гонифца — Петрова. Молитвы отцов помогли, и N. оставили в покое.
Леша-часовщик. Он появился у нас дома как интересующийся православием. Перечинил все поломанные часы и будильники. Отцу Михаилу отремонтировал большие настенные часы. Все бесплатно. Отец Михаил настоял на оплате. Он запросил 80 рублей — деньги немалые, но о. Михаил был рад, часы никто не брался чинить. Леша подарил моей маме пластиковые коробочки для хранения еды, стоили они недорого, но купить их было невозможно. Как-то он зашел к нам и обратился к моей маме с просьбой. Мне, говорит, старинные большие иконы достались, а я живу в общей квартире, повесить некуда, может, я вам привезу? Мама обрадовалась, ведь и бумажных икон было не купить, а тут старинные. Рассказала папе, папа «похвастался» отцам. О. Федор говорит: «Вы что, Леня, вы же не знаете, откуда эти иконы, ни в коем случае!» Папа позвонил Алексею: ничего не надо привозить! Тот начал спорить: «Дело сделано, всё как заказано, я уже еду!» Папа опешил: «Какое дело? На порог не пущу!» Леша после этого пропал. А история с иконами выплыла позже. Иконы были ворованные и зарегистрированные в розыске, их специально хотели подсунуть, чтобы потом или посадить в тюрьму, или шантажировать. Эта история укрепила папу в необходимости испрашивания благословения и трезвении.
Подарок на Рождество. Рождественские елки первыми стали проводить Ирина и Павел. На первую елку они собрали всех знакомых верующих детей, человек 20. Читали рождественские истории, устроили конкурс рисунков. Сейчас эти книжки с историями продаются, а тогда даже Андерсен издавался с купюрами. Позже и хор стал устраивать «Елки». В одно Рождество мы после службы отправились к Люде Крюковой. Приготовили еду, стали рисовать открытки с детьми, в дверь постучали — вошли «люди в штатском» плюс понятые, стали переписывать фамилии, кто где работает, требовать паспорта и составлять акт о незаконном религиозном собрании. Всем стало страшно, одна девочка даже спряталась в шкафу. Аня Гребельная пробовала демонстративно есть, мол, «имела я вас в виду», но кусок не лез в горло, помню ее выпученные глаза и красное лицо. Позже пришел Кириллов с Сашей, им стали кричать: «Уходите, здесь милиция!» Но они сказали: «Куда мы пойдём — у нас тут дети!» Кириллов дал свой паспорт подошедшему милиционеру и спокойно стал читать протокол и вносить свои замечания. Праздник был испорчен.
И началась новая эпоха — воскресные встречи и школы по домам прекратились. Но это — внешне. Внутренне же — хористы немного устали, а нам, подросткам, стало надоедать, хотелось пойти в кино или просто погулять. Встречались теперь редко, но встречи стали по-особому ценить.
Через некоторое время начались обыски и допросы. Как раз взорвался Чернобыль, отец вывез семью в Гудауту, а затем вернулся. На работу, в Институт металлофизики, пришли люди в штатском, обыскали рабочий стол и потом увезли на служебной машине на допрос. Так повторялось несколько раз. Отец Андрей Федоров, который тоже там работал, рассказывал, что еще полгода коллеги над ними потешались: «Вы сегодня домой своим ходом или вас подвезут?»
Обыск. Много часов подряд длился обыск в доме, а в другие разы на даче. Дома нашли удостоверение: мой брат где-то взял «корочку» МВД и там написал: «Выдано директору милиции», приклеил свою фотографию и нарисовал печать. Вначале они долго советовались, а потом сказали: «Передайте Денису Леонидовичу, что у нас в милиции не директор, а начальник». Удостоверение изъяли.
Самым страшным для отца во время обыска было не то, что изымут самиздатовскую литературу. За это и пострадать было не стыдно. А за коллекцию радиодеталей, которая была у отца в кладовке — мастерской. Эти детали он собирал в течение долгого времени, так как любил сам паять, чинить телевизоры и что-нибудь изобретать. Купить их было невозможно, и все эти транзисторы, диоды, сопротивления и микросхемы «выносились» с рабочего места. Папа молился, и Господь закрыл им глаза. Мастерскую они не обыскивали. Папа очень потом каялся за эти свои детальки и никогда уже с рабочего места ничего не брал — могли посадить как вора «социалистической собственности». Этот обыск научил отца не прикасаться к чужому даже в мелочах.
Намного позже, когда встал вопрос о разделении приходов и владыка дал год «на укреплениедортмундского прихода», папа хотел взять для дортмундского храма маленькую полочку, которую сам же и купил. Но староста вдруг воспротивилась, сказав, что теперь это собственность Вупперталя. Это была такая мелочь, просто даже неприлично, ведь весь вуппертальский приход папа открыл на свои сбережения: купил утварь, сосуды, подсвечники, я сам в Киеве помогал ему загружать это в автобус. В конце же вуппертальского периода он все деньги, полученные от треб в Дортмунде, Мендене и других храмах, вкладывал в Вупперталь — в киоты, иконы и проч. Он полностью завершил убранство храма и на счету скопил 20 тыс. евро для покупки собственного храма в Вуппертале. Староста знала это или нет, но на нее «нашло» (видимо, Господь через нее испытывал отца Леонида ). Папа не стал спорить, он был научен еще тогда в Киеве, как материальные «мелочи» могут погубить большие дела.
Допросы в КГБ продолжались. Один допрос длился шесть часов, другой четыре. Рассказывая об этом, папа вспоминал одну женщину, которая на все вопросы отвечала просто, вроде «не знаю», «да я сама, знаете, какая грешница», что в конце допроса нечего было даже подписывать. Папа же пытался отвечать на вопросы логично. На этом его загнали в угол. Ему дали материалы «о притеснении верующих в Советском Союзе», составленные Павлом для передачи западным радиостанциям. Эти материалы были изъяты у Павла, когда он вез их в Москву, и послужили одной из причин его ареста.
В этих материалах было про отца, про Мишу и других.
— Вот вы передавали за рубеж такие сведения.
— Нет, не передавал.
— А это что, неужели без вашего ведома передали?
— Да.
(Это была правда: отец никогда к советской власти с теплотой не относился, но никаких действий против не предпринимал, «вражеские голоса» слушал, но диссидентскую литературу не распространял).
— Тогда подпишите, что данные были переданы без вашего ведома.
Отец подписал и очень всегда скорбел об этом. Много лет позже, когда сын Иры, жены Павла, попал в аварию, папа стал активно помогать ему. На моё удивление о такой заботе папа сказал, что он счастлив возобновить отношения с о. Андреем. Приглашал его к себе после выздоровления. Сказал: «Он меня похоронит», ожидая его из Сибири. Так и случилось: о. Андрей присутствовал при последних его вздохах, отирал маслом тело, облачал о. Леонида в гроб, оказав неоценимую поддержку близким.
Вениамин Цыпин
(Продолжение следует.)