(Продолжение) Бегство
Молитесь, чтобы не случилось бегство ваше зимой. (Мф. 24, 17) Мы подрастали, все наши друзья ездили отдыхать на море. Мы же отдыхали на даче на Днепре. Стали просить папу: «Поехали на море». У нас в семье уже было четверо детей, работал один отец, так что он отвечал только: «Ще буде» — отец использовал украинский очень редко, употребляя иногда образные выражения или слова из песен.
28 апреля взорвался Чернобыль. Катя рассказала, что мама ее подруги живет в Гудауте и сдает комнаты недорого. Что такое радиация, отец знал не понаслышке — он был физик. Через два дня мы отправились в Гудауту. Приехали, остановились на окраине Гудауты у поселка Лыхны. Рядом была абхазская национальная школа, и мама отдала меня туда — нужно было заканчивать восьмой класс. Была и русская школа возле моря. Отец, уезжая назад в Киев, строго предупредил меня: «Будь очень аккуратен в общении, никого не задень неосторожным словом, здесь народ темпераментный. Папа не раз бывал на Абхазии и попадал в разные истории. И впрямь, в школе мне пришлось и самому многое увидеть. Один школьник вдруг перестал ходить в школу — оказывается, он «погулял» с одной девушкой, и теперь её братья бегали за ним, чтобы зарезать.
Драки происходили редко, потому как, в случае чего, собирались и рассуждали, кто был прав, кто нет, и наказывали обидчика. Впрочем, так обращались только между собой, других же — русских, грузин, греков могли побить все вместе. Поскольку абхазов было меньшинство, то равновесие в Гудауте сохранялось, а язык между собой был интернациональный — русский. Внук хозяйки, у которой мы жили, всегда носил нож в кармане. Следуя папиному совету (а я любил обзываться), ни в какие истории я не попал.
С нами вместе приехала матушка о. Федора Шереметы с тремя детьми. Вскоре мы обратились в райсовет, и нам и матушке Нине дали бесплатное жилье. Матушку взял к себе грек Константин Саракашиш. Как только он услышал, что
есть беженцы из Чернобыля, то попросил дать ему одну семью. Был он совершенно нецерковным, но верующим человеком. С большой заботой и любовью он и его жена Елена относились к матушке Нине и трем маленьким детям, предоставив не только кров, но и питая их свежими овощами и фруктами.
есть беженцы из Чернобыля, то попросил дать ему одну семью. Был он совершенно нецерковным, но верующим человеком. С большой заботой и любовью он и его жена Елена относились к матушке Нине и трем маленьким детям, предоставив не только кров, но и питая их свежими овощами и фруктами. Нас с братом взяли в пионерский лагерь. И мы пробыли на море в общей сложности 4 месяца. К концу лета я настолько загорел и к тому же у меня появился кавказский акцент, что, когда меня спрашивали: «Веня, ты грузын?» и я говорил: «Нэт», они удивленно кричали: «Что, русскый?»
В Гудауте был храм, большую его часть занимал клирос, в центре его находилось возвышение с подставкой для книг, на котором, как на капитанском мостике, стояла худая высокая старуха. Это и был настоящий настоятель в храме. Батюшки менялись часто, а она — нет. Кто-то научил ее настоящему уставному богослужению, вечерняя служба длилась, как в монастыре, — часа четыре, все вычитывалось и выпевалось.
Иногда батюшка поворачивался и спрашивал: «Ну что там?», и совершенно бесстрастно она ему говорила, что он должен произнести. Одно время там был толстенький молодой грузинский батюшка, служил он в домашних клетчатых тапочках, а на кафизмы уходил «отдохнуть» в домик напротив; когда он был нужен, его звали. Видно было, что приход этот организовали подвижники, их было много кругом, и они жили в горах; спускались иногда настоящие старцы. Хористы были, видимо, их ученицами, на них держались богослужения, это была их жизнь, батюшку они терпели любого. И никакие перемены не могли их заставить сменить своего ревностного отношения к богослужению, упростить его, сократить. Сейчас, когда я это пишу, я сам удивляюсь, как часто я делаю виноватым священника в той или иной ситуации, а эти старушки десятилетиями, несмотря на советскую власть, постоянно меняющихся священников, сохраняли для себя и общины ревностный дух подвижников.
В Гудауте был храм, большую его часть занимал клирос, в центре его находилось возвышение с подставкой для книг, на котором, как на капитанском мостике, стояла худая высокая старуха. Это и был настоящий настоятель в храме. Батюшки менялись часто, а она — нет. Кто-то научил ее настоящему уставному богослужению, вечерняя служба длилась, как в монастыре, — часа четыре, все вычитывалось и выпевалось.
Иногда батюшка поворачивался и спрашивал: «Ну что там?», и совершенно бесстрастно она ему говорила, что он должен произнести. Одно время там был толстенький молодой грузинский батюшка, служил он в домашних клетчатых тапочках, а на кафизмы уходил «отдохнуть» в домик напротив; когда он был нужен, его звали. Видно было, что приход этот организовали подвижники, их было много кругом, и они жили в горах; спускались иногда настоящие старцы. Хористы были, видимо, их ученицами, на них держались богослужения, это была их жизнь, батюшку они терпели любого. И никакие перемены не могли их заставить сменить своего ревностного отношения к богослужению, упростить его, сократить. Сейчас, когда я это пишу, я сам удивляюсь, как часто я делаю виноватым священника в той или иной ситуации, а эти старушки десятилетиями, несмотря на советскую власть, постоянно меняющихся священников, сохраняли для себя и общины ревностный дух подвижников. Папа, когда бывал с нами в Гудауте, пел в этом хоре и знал там всех хористов. Пели они на греческом, грузинском, славянском. Маме нравились грузинские распевы, которые теперь слышим мы
в дортмундском храме.
в дортмундском храме. В Абхазии мы путешествовали по святым местам, поднимались на Иверскую гору, Новый Афон, купались в источнике Симона Канонита, были на месте казни св. Василиска (на праздник грузины доставали из источника «окровавленные» камни), на гробе Иоанна Златоуста в Каманах.
Много лет подряд мы ездили отдыхать в Гудауту, пока там не начались беспорядки, а затем война. Наш хозяин очень любил играть в шахматы с папой и моей маме всегда продавал вкусное домашнее вино. Он говорил : «Таня, только для тэбя, ни для кого нэт, для тэбя есть». Я замечал, что он продает то же самое и другим, и говорил маме: «Врет», а мама говорила: «Да, врет, но все равно приятно».
Мои друзья, Глеб и Юлька, подружились с Кахой, он был иподьяконом у грузинского епископа и очень увлекался карате. Когда Глеб его спросил: «Как же так?», он сказал: «В Евангелии что написано? — Ударят по правой щеке, подставь левую. А потом? Потом ничего не написано, что делать. Вах!»
Много лет спустя я был у Туринской плащаницы. Сзади меня стояли несколько грузинских священников, два епископа и несколько монахинь; один был аскетического вида, стоял в очереди, погрузившись в молитву (потом оказалось, он был учеником потомков глинских старцев), другой, «толстый», бегал взад-вперед с видеокамерой и снимал, я его осуждал. Уже подойдя к плащанице, я захотел побыть в храме, рядом расположились грузины, читая что-то, наверное канон или акафист. В моей душе произошли какие-то перемены, но перед этим я очень долгое время жил тем, что осуждал других, особенно доставалось некоторым священникам. Я подошел к епископу и попросил помолиться за меня, потому как я все время осуждаю (и его тоже). Он спросил, как меня зовут, помолился и благословил меня. Удивительно, но на долгое время эта привычка оставила меня совсем. Потом стала возвращаться, но когда я вспоминаю об этом, она вдруг опять отходит.
Кто-то может спросить, зачем я всё это рассказываю? Отвечу так — это воспоминания о людях и обстоятельствах, которые окружали и в определённой степени сформировали о. Леонида, определили его дальнейший жизненный путь.
(продолжение следует)
Много лет спустя я был у Туринской плащаницы. Сзади меня стояли несколько грузинских священников, два епископа и несколько монахинь; один был аскетического вида, стоял в очереди, погрузившись в молитву (потом оказалось, он был учеником потомков глинских старцев), другой, «толстый», бегал взад-вперед с видеокамерой и снимал, я его осуждал. Уже подойдя к плащанице, я захотел побыть в храме, рядом расположились грузины, читая что-то, наверное канон или акафист. В моей душе произошли какие-то перемены, но перед этим я очень долгое время жил тем, что осуждал других, особенно доставалось некоторым священникам. Я подошел к епископу и попросил помолиться за меня, потому как я все время осуждаю (и его тоже). Он спросил, как меня зовут, помолился и благословил меня. Удивительно, но на долгое время эта привычка оставила меня совсем. Потом стала возвращаться, но когда я вспоминаю об этом, она вдруг опять отходит.
Кто-то может спросить, зачем я всё это рассказываю? Отвечу так — это воспоминания о людях и обстоятельствах, которые окружали и в определённой степени сформировали о. Леонида, определили его дальнейший жизненный путь.
(продолжение следует)
Вениамин Цыпин.